КОНЕЦ ИНСТАНЦИЙ

Как потоки информации смывают монополию на власть

Мир, как мы его знали, подходит к концу,
Мир, как мы его знали, и Бог с ним!
За последнюю тысячу лет мы постигли печальную часть наук,
Настало время заняться чем-то другим.

Борис Гребенщиков

Этот текст я впервые собирался написать очень давно, в январе 2016. Но что-то мне помешало — то ли лень, то ли отсутствие времени. С тех пор я всё время говорил себе, что надо бы собраться и всё же его написать — но так ни разу и не собрался. Но сейчас мне всё же приходится это сделать. Причины три.

Во-первых, я злопамятный.

Во-вторых, явления, о которых я хотел написать в январе 2016, с тех пор вышли на совсем новый уровень, и как раз в понедельник 20 мая 2019 года, когда я таки начал писать этот текст, прошли очередной, очень важный этап развития, который даже можно назвать “фазовым переходом”.

Во-третьих и главных, пару дней назад я начал читать одну англоязычную книгу, и уже на самых первых страницах обнаружил, что автор пишет именно о том, о чем хотел написать я. Если я продолжу читать эту книгу (а я обязательно продолжу) и не напишу этот текст сейчас, через пару недель я уже не смогу отличить, какие из мыслей на эту тему действительно являются моими, а какие я заимствовал из книги. А если я запишу свои мысли теперь, до того, как вернусь к чтению, я смогу сравнить их с идеями автора.

Так что сейчас или никогда.

В декабре 2015 я опубликовал на сайте Радио Свобода колонку, в которой выражал удивление и возмущение тем, что либеральные СМИ массово зовут в “либеральные эксперты” Глеба Павловского и фактически заглядывают ему в рот, стараясь не вспоминать о том этот эксперт был одним из главных идеологов Путинизма и ни разу публично в этом не раскаялся.

Моя колонка была не первой, за месяц до того, подобное же удивление выражал Сергей Кузнецов, и это на месяц приостановило триумфальный тур Павловского по либеральным сайтам, но к началу декабря все обо всём забыли, и интервью с Павловским снова возобновились. И вот тут я не выдержал, поддержал Кузнецова и призвал либеральные СМИ не превращаться в свалку.

В ответ Александр Морозов написал, что я не имею достаточного веса, чтобы выступать с подобными призывами, потому что я не представляю никакую инстанцию — то есть являюсь не представителем власти, а просто частным лицом; по сути никем. Мои призывы, как считал Морозов, не имеют значения, потому что за ними кроме частного лица никто не стоит.

Я хотел написать ответ, но поленился, тем более, как говорят в старых книгах, нас рассудила жизнь: мою колонку репостили, читали, обсуждали (как я знаю) в редакциях, и следующие полгода Павловского в большинство либеральных СМИ почти что не звали. Эффект был значительно большим и гораздо более долгим, чем я рассчитывал: даже в самых смелых мечтах я не думал, что он продлится дольше двух месяцев. Жизнь показала, что я, не представляя никакой инстанции, сам на короткое время этой инстанцией стал — просто потому, что моё мнение по поводу Павловского разделяло большое количество людей, и у меня получилось найти слова, хорошо выражающие их чувства.

На самом деле, мне было немного проще — я всё-таки был немножко инстанцией. Я журналист, у меня есть небольшой name recognition и многие из главных адресатов моего текста, то есть редакторов либеральных СМИ, лично или виртуально со мной знакомы. И опубликовал я этот текст на сайте крупного СМИ. Но даже если бы этот текст написал кто-то не имеющий никакого отношения к журналистике и опубликовал у себя в частном блоге, эффект был бы ничуть не меньше. За последние два десятилетия мир принципиально поменялся и в этом новом мире нужно просто точно выразить разлитые в воздухе настроения, и тысячи, десятки тысяч, а то и миллионы людей, которых ты представляешь, подтянутся к тебе сами. В этом новом мире, как предсказывал когда-то Энди Уорхолл, инстанцией может стать каждый, пусть только на 15 минут. Потому что старые инстанции, те, о которых в 2016 писал Морозов, потеряли монополию на информацию.

Ещё совсем недавно все новости и мнения, которые до нас доходят, фильтровало десять, максимум двадцать человек: руководители крупных информагентств, телеканалов и общенациональных газет. Я говорю не про тоталитарный СССР, а про весь мир, включая западные демократии. Если новость не удостаивалась внимания сначала Reuters или Associated Press, а потом редакторов ABC, Washington Post или Time, у широкой публики фактически не было шансов о ней узнать. То, в каком свете подавались эти новости, определялось теми же самыми изданиями. У этих изданий могли быть разные политические позиции, но трактовка каждого события могла дойти до массового читателя и зрителя только если она находилась в границах политического мейнстрима, то есть не выходила за рамки право- или левоцентризма. Мнения, которые центристы считали маргинальными, должны были оставаться маргинальными во веки веков.

Речь тут совсем не идет о политической цензуре. Ну хорошо, почти не идет. Частоты для телевизионных каналов действительно выделялись правительством, то есть именно правительство решало, какие каналы люди увидят в своём телевизоре. К тому же почти во всех европейских демократиях существовало (и существует до сих пор) общественное телевидение, финансируемое и контролируемое государственными структурами. Но на рынке печатных изданий таких ограничений не существовало. То, что полдюжины газет формировали общественное мнение в каждой отдельно взятой демократической стране, определялось рынком и уровнем научно-технического развития.

Популярность фильмов, книг и газет на свободном рынке, как и многое другое (например, распределение богатства) подчиняется принципу Парето, согласно которому более 50% ресурсов контролируется менее, чем 1% агентов. То есть менее 1% от всех выпускающихся газет окормляют больше половины читателей периодики.

Принцип Парето более известен как правило 80/20, то есть 80% ресурсов контролируется 20% агентов. Правило 50/1, а точнее 51.2/0.8 — прямое следствие правила 80/20. Это естественное математическое распределение, частный случай степенного закона, никакого заговора за ним не стоит. Возможно, вы встречали его в применении к блогам: 1% постов привлекает 50% читателей. В общем, это почти то же самое, что было до интернета и соцсетей. Разница лишь в том, что если сейчас это правило относится к индивидуальным постам, то 30 лет назад оно относилось к целым изданиям.

Уровень развития науки и техники 20-го века не позволял донести до читателя одну отдельно взятую колонку. Делать для каждого маленького текста собственную верстку, печатать его в типографии стотысячными тиражами, а потом развозить этот текст по киоскам печати и квартирам подписчиков было бы экономическим безумием — затраты на производство и дистрибуцию этих текстов никогда бы не окупились. Поэтому колонка могла выйти только в газете и должна была соседствовать с десятками других материалов, чтобы во-первых снизить относительные производственные затраты на публикацию каждого отдельного текста, а во-вторых предложить читателю купить не кота в мешке, а набор материалов, среди которых он, скорее всего, найдет хотя бы 2–3 интересных.

Что это значило для авторов колонок? То, что если автор хотел, чтобы его мнение дошло до читателя, он должен был сначала пойти на факультет журналистики, потом с десяток лет поработать в какой-нибудь местной газете, которую почти никто не читает, потом с боем пробиться в более крупное издание, и, наконец, если очень повезет, примерно годам к 50, оказаться в числе избранных колумнистов, публикующихся в New York Times, Süddeutsche Zeitung, Le Monde или Yomiuri Shimbun.

Какой бы ни был у тебя публицистический талант, как бы точно ты ни угадывал суть момента, нужно было вложить огромное количество времени и сил, чтобы донести свою мысль до действительно широкой публики. Пока не появился интернет.

Теперь для того, чтобы ваш текст прочли сотни тысяч людей, нужно просто его написать и опубликовать на своей странице в Фейсбуке, в Телеграм-канале, субреддите, группе WhatsApp — да где угодно. Если текст попал точно в нерв, его заметят, расшарят, прочтут, тысячи раз обсудят и, возможно, воспримут как руководство к действию. Ваше имя скорее всего уже завтра забудут, но ваши слова запомнятся и даже, возможно, изменят мир.

То же происходит и с видео — многие любительские ролики на YouTube собирают в разы больше зрителей, чем передачи крупных телеканалов. СМИ утратили монополию, они перестали быть единственной инстанцией, раздающей людям готовые новости и готовые мнения. Гигантский поток информации смыл все преграды и до публики начали доходить факты и идеи, которые раньше отфильтровывались редакторами газет и телеканалов. Это не могло не сказаться и на политике. Люди, которые ранее считались слишком маргинальными и не попадали в масс-медиа, получили возможность общаться с возможными сторонниками напрямую.

Сейчас все подумают “Трамп” и “фейк-ньюс”. Эти два слова теперь всегда звучат в связке. Традиционные политики и традиционные медиа рассказывают нам, что Трамп победил из-за того, что он мог беспрепятственно врать с помощь интернета. То же самое, кстати, говорят и о Брекзите. На самом же деле всё обстояло ровно наоборот.

Трамп победил, потому что интернет позволил миллионам людей стать факт-чекерами. Раньше публично уличить политика во лжи, да так, чтобы об этом узнала вся страна, мог только журналист общенациональной газеты или общенационального телеканала. И чтобы это сделать, ему нужно было проделать большую работу — а именно пойти в библиотеку и найти и изучить там все документы, которые могут иметь отношение к тому, о чем говорит этот политик. Понято, что ради каждой фразы не станешь часами сидеть в архиве.

Теперь ситуация изменилась принципиально. Подавляющее большинство документов за последние полвека оцифровано и свободно доступно в интернете — а то, что свободно недоступно, часто можно взломать. Мало того, для того, чтобы найти среди этих гигабайтов информации ту, что относится к делу, нет необходимости перелистывать сотни страниц — достаточно просто воспользоваться интернет-поиском.

Последние 10–15 лет десятки тысяч людей по всему миру придирчиво изучают каждую фразу своих нелюбимых политиков и находят в этих фразах массу несоответствий. И выясняется, что традиционные, “приличные”, политики тоже врут, путаются в фактах, не владеют матчастью и сегодня говорят сегодня совсем не то, что они говорили вчера. И всё эти их лжи и несоответствия мгновенно становятся доступны любому заинтересованному читателю.

Тоже относится и к СМИ — внезапно выяснилось, что и они (точнее их журналисты и фотографы) регулярно публикуют политически мотивированную ложь — как с фотографией бомбежек Ливана у Reuters, историей об изнасилованиях на кампусе в Rolling Stone или отредактированного видео с конфликтом юного сторонника Трампа и пожилого индейца, на которое с готовностью купились все левые СМИ.

И, что характерно, на этот факт-чекинг всегда есть факт-чекинг второго уровня. Если вы утверждаете, что политик или СМИ соврали, всегда найдутся люди, которые тщательно проверят это ваше утверждение и, если соврал не политик, а вы, убедительно всем это докажут.

Ладно, не всем — самые преданные сторонники политиков умеют игнорировать любые факты. Но исход политической борьбы решают всегда не они, а сомневающееся большинство.

В новую эпоху, когда каждый может стать факт-чекером, имидж политиков как первых среди равных начал разрушаться. Внезапно выяснилось, что политики ничуть не умнее и не честнее обычных людей. Возможно, даже наоборот.

Именно потому, что большинство политиков врет и меняет мнения как перчатки, Трамп и смог стать президентом. Да, он тоже врет — и, очевидно, больше, чем другие. Но количество здесь не имеет значения. Не важно, сколько раз политик соврал — десять или сорок. Важно то, что если он соврал хотя бы один, ну хорошо, два раза — значит он может соврать и в третий, то есть ему уже нельзя верить. А если нельзя верить никому, то власть начинают выбирать уже по каким-то другим критериям.

Борьба современных элит с фейк-ньюс — на самом деле просто попытка загнать джина интернета в бутылку и сохранить за собой монополию на информацию. Точно такая же, как попытки таксистов по всему миру запретить Uber.

В Нью-Йорке, Париже, Лондоне, Афинах и многих других городах власти выдают очень ограниченное количество лицензий на вождение такси. Поэтому лицензия таксистов стоят сотни тысяч долларов, а то и весь миллион. Человеку, который заплатил такие деньги за право возить пассажиров, необходимо их как-то отбить. Поэтому появление дешевого Uber, водителям которого никакая лицензия не нужна, ввергает его в ужас, и он старается сделать всё, чтобы этого Uber-а не было. Борьба таксистов с Uber ведется исключительно из шкурных интересов, но, разумеется, публике рассказывается совершенно другое — а именно то, что поездки на Uber опасны, что их водители не знают город, что это нечестная конкуренция и т.д. и т.п. Борьба с дешевой и удобной альтернативой дорогому неудобному такси всегда ведётся “в интересах пассажиров”. И эта борьба старого с новым всегда обречена на поражение — хотя на недолгом отрезке времени таксисты могут и выиграть, в конце концов они окончательно проиграют. Точно так же, как проиграют и традиционные медиа.

Изобретение книгопечатания в XV веке изменило Европу полностью. До этого широко распространять информацию могла только власть в симбиозе с церковью. Все тексты переписывались вручную, делали это в первую очередь в монастырях, а во вторую при дворах монархов, и никто кроме князя и епископа не обладал достаточными ресурсами, чтобы развесить по всей стране прокламации. То же и со знаниями — все доступные книги, включая Библию, хранились в монастырях и при дворах влиятельных аристократов.

С появлением печатного пресса ситуация полностью изменилась. Книги, и, в первую очередь, Библия, стали доступны простому народу. Каждый, кто знал алфавит (а таких теперь становилось всё больше, потому что с появлением доступных книг грамотность стала полезной) мог поймать священника если не на вранье, то на несоответствии его проповедей Святому писанию. Через 80 лет после изобретения Гутенберга монополия Католической церкви в Германии рухнула — потому что Лютер и его сторонники могли распечатать его “Девяносто пять тезисов” и разослать их по всей Европе.

Элиты очень быстро поняли опасность книгопечатания. Во Франции его пытались запретить. В Англии количество печатных станков ограничили и за каждым из них ввели строгий контроль. Но это не помогло. После церкви пришла очередь власти. Потребовалось ещё 100–200 лет, чтобы монархии окончательно пали, но с потерей монополии на информацию, потеря монополии на власть была уже делом времени, пусть и не быстрого. На родине Гутенберга, в Германии, где книгопечатание, в отличие от других европейских стран, никогда не пытались запретить, старая власть продержалась дольше всего.

Интересно, что хотя католичество уже не является единственной допустимой религией, а монастыри давно перестали быть хранилищами информации, Католическая церковь сохранилась и продолжает играть в Европе довольно большую роль, пусть и не сравнимую с той, которую она играла 600 лет назад. А вот монархи как реальные главы государств исчезли отовсюду, кроме Монако, Лихтенштейна и Люксембурга. В остальных странах они если и сохранились, то стали полностью символическими фигурами без всякой реальной власти.

Так же, очевидно, будет и на этот раз. Сейчас все смеются над Бабченко с его яндекс-кошельком, но через 10–20 лет большинству журналистов, возможно, придется перейти на подобный способ заработка (благо для этого уже придумали специальные интернет-службы, вроде Patreon) или сменить профессию. Административные меры, которые сейчас принимают власти и традиционная пресса якобы для защиты журналистов от “жадных” интернет-гигантов (а на самом деле для защиты самих себя от конкуренции) окончатся примерно так же, как атака зулусов на английскую линейную пехоту в 19 веке — с той только разницей, что у зулусов хотя бы было численное преимущество. “Храмы” информации — СМИ — вероятно выживут как явление, пусть в сильно измененном виде, и потеряв 90% аудитории и многие из нынешних функций. Но нынешняя система власти, державшаяся на симбиозе с этими СМИ, скорее всего рухнет полностью.

Трамп был даже не первой ласточкой этого процесса, а только слабым намёком. Он, хоть и пользовался Твиттером, шёл к власти традиционным путём, использовав для этого структуры и ресурсы одной из двух крупнейших политических партий — то есть той самой классической инстанции. Реальной первой ласточкой стал не он, а новый президент Украины Владимир Зеленский, официально вступивший в эту должность всего 8 дней назад.

Зеленский, кажется, впервые в мире, смог стать президентом вовсе без партии и без поддержки каких-либо политических сил. Фактически все СМИ, кроме канала 1+1, работали против него. Тот же самый канал, кстати, пропагандировал и Тимошенко, обладающую, возможно, самой развитой в Украине политической структурой — но ни то ни другое ей не помогло. Как не помогло наличие своей партии, своих лояльных СМИ и всей административной системы президенту Порошенко. Зеленский обыграл их обоих, и всех остальных представителей старых инстанции— и с каким огромным отрывом!

Да, Зеленский не взялся совсем ниоткуда. В своей собственной области — юмористической — он уже был инстанцией. Но никому до него не удавалось напрямую перепрыгнуть из одной инстанции в другую, несколькими рангами выше: из развлекательного бизнеса на вершину политики. Об этом вам напомнит каждый ненавистник Зеленского, если вы, не дай Бог, попробуете сравнить нового украинского президента с Рейганом.

Зеленскому удалось победить все украинские инстанции потому, что в Украине эти инстанции были исключительно слабыми. Но он — это только начало. Инстанции уже начали рушиться и на Западе, пусть не так быстро и эффектно, как в Украине. Во Франции, Италии и Чехии старые политические партии, правившие этими странами не одно десятилетие, за последние пять лет превратились в политических карликов, теперь совсем другие партии, новые, партии борются там за власть. То же самое сейчас происходит в Великобритании, Испании, Греции, Бельгии. Но и это лишь первый этап перемен. На следующих речь будет идти уже не о новых президентах и партиях, а о новых политических системах, в которых инстанции будут создаваться ad hoc за несколько дней, и настолько же быстро распадаться.

Всё это, конечно не произойдёт сразу. Инстанции будут сопротивляться, и чем дальше, тем более ожесточенно. В этой борьбе с них будут слетать маски “умеренности” и “приличности”. Собственно, это уже происходит.

Вчера произошло очень важное, знаковое событие. Раньше власти вводили цензуру интернета под лозунгами борьбы с крайне-правыми и “разжиганием ненависти”. Но 18 мая, за 8 дней до выборов в Европарламент, молодой немецкий влогер Rezo, ранее говоривший главным образом о музыке (то есть совсем не инстанция) выложил в YouTube политический ролик, в котором он призвал молодежь не голосовать за ХДС и другие традиционные партии, так как они“отнимают у нас будущее” — потому что не борются с изменениями климата, имущественным неравенством и другими подобными вещами.

Ко дню выборов этот ролик посмотрело 10 миллионов человек. Считается, что он стоил ХДС нескольких сот тысяч избирателей.

Ролик был совершенно левым. В нём не было ни фашизма, ни разжигания ненависти. Но нападки представителей ХДС на блогера начались уже через пару дней. Кульминация настала на следующий день после выборов, 27 мая 2018 года, когда Аннегрет Крамп-Карренбауэр (которую для простоты называют АКК), недавно сменившая Меркель на посту главы ХДС, заявила о необходимости регулирования интернета, поскольку подобные ролики являются “пропагандой” и “разрушают демократию”.

Мы, скорее всего, ещё увидим и политическую цензуру, и запреты “неправильных” партий. Инстанции будут делать всё, чтобы сохранить монополию на власть. Но запретить интернет они не смогут, как французские кардиналы не смогли запретить книгопечатание. А значит, нынешние инстанции обречены на вымирание. Процесс этот будет долгим и болезненным, на несколько десятилетий, жить в которые будет, скорее всего интересно, но неприятно. Как именно он будет происходить и чем именно он завершится, сегодня угадать невозможно. Но я всё-таки попробую это сделать в одном из следующих текстов.

---

Да, книга, о которой я писал в начале, называется, Revolt of the Public, а автора зовут Martin Gurri. Теперь я, наконец, могу за неё взяться, не опасаясь того, что мысли автора смешаются с моими собственными до полной неразличимости.